|
|
|
Здесь
мы
не можем грешить
Если сердце есть точка соприкосновения с Божеством, то здесь лежит наше Богоподобие, здесь мы боги и сыны Всевышнего (Ио. 10, 34;
Пс. 81, 6),
здесь
мы
не можем грешить.
В этом смысл
"Страшного Суда": преступник и грешник знает справедливость Суда, он
судит
вместе с Судьею, он подобен Судье. И в этом осуждении он сохраняет свое
Богоподобие, иначе Суд будет несправедливым.
Если сердце есть истинная, сокровенная самость человека, ("сокровенный сердца человек"), имеющая вечное значение ("Бог вложил человеку вечность в сердце"), бессмертная, нетленная;
если оно есть орган для восприятия божественного Слова и дара Духа Святого и, следовательно, точка соприкосновения с Божеством, то здесь, в этой предельной точке, лежит наше Богоподобие, здесь мы боги и сыны Всевышнего (Ио. 10, 34;
Пс. 81, 6),
здесь
мы
не можем грешить.
…
Пусть в жизни временной это око иногда закрывается, омрачается, слепнет;
пусть
"голос совести"
иногда молчит — в принципе он вечен. Око должно раскрыться;
пред лицом вечности оно прозреет. В этом смысл
"Страшного Суда": преступник и грешник не бессловесное животное, не вещь, — он знает справедливость Суда, он
судит
вместе с Судьею, он подобен Судье, и в этом осуждении сохраняет свое
Богоподобие. Никак и никогда последнее не может уничтожиться, иначе уничтожится орган восприятия смысла осуждения, иначе Суд будет несправедливым.
… Пусть
"сгорит"
все его дело, ложно и тленно построенное,
сам
он спасется,
"как бы из огня"
(1 Кор. 3, 15). Справедливость требует такого спасения. Того же требует бессмертие и даже вечность мук. Ибо, если
самость
не спасется, то все сгорит и будет мрак, и не будет
самого грешника.
…
Есть нечто в человеке, что не может быть погружено в небытие, что не может
"сгореть"
ни в каком адском огне. … Это его Богоподобие — его истинное бытие, зерно ценности и зерно святости.
Это и есть
"свет Христов, просвещающий
всякого человека, грядущего в мире". Нет таких, которые были бы всецело его лишены. В сердцах язычников он обнаруживается как голос совести.
Совесть
со своею ноуменальной (не эмпирической)
непогрешимостью есть звучание сердечного центра, …
Адское горение есть муки любви.
Св. Исаак Сирин высказал однажды мысль о том, что
адское горение есть муки любви.
Здесь это обстоит именно так: существа, созданные любовью, в любви и для любви, угашая в себе любовь, не перестегают мучиться именно тем, что составляет внутренний закон их бытия.
Атман и Брахман
Индийская мистика утверждает имманентное
тождество
предельного центра моей самости с предельным центром божественной самости. Не то, что я нахожу в себе Бога, соприкасаюсь с Богом в глубине своего сердца — а то, что
я сам
оказываюсь Богом!
Сам
— конечно не в смысле телесном, душевном, не в смысле эмпирической личности, эмпирического характера (не в смысле даже
"человекобожества"), а в смысле предельного, иррационального центра моего
Я.
Этот мой центр
тождествен,
совпадает с божественным центром. На этой высоте умозрения человеческое
Я
совпадает до неразличимости с божественным
Я.
Для непривычного и непосвященного это может показаться странным и диким, но это так. Бесполезно это оспаривать.
"Атман есть Брахман: Я сам
есть единое и единственное божество. Такова центральная мысль, проходящая через все Упанишады. Это есть система не
"coincidentiae oppositorum", а
"indifferentiae oppositorum", не единства и совпадения противоположностей, а
тождества и безразличия
противоположностей, в конце концов, — иллюзорности противоположностей: Многообразие противоположностей есть иллюзия.
Теперь, это
тождество:
"Атман есть Брахман"
— можно истолковать двояко. Онтологический центр тяжести может лежать в первом, или во втором термине.
"Атман есть
Брахман"
— это можно понять так, что мое высшее
Я, отрешившись от всех оболочек, усматривает свое тождество с Богом, растворяется в нем без остатка, как капля воды в океане, как кусок соли в соленой воде;
тогда существует только Брахман,
только Бог
— и нет человека;
мы получаем систему Веданты.
Но обернем смысл тождества: онтологический центр тяжести будет лежать в атмане:
"Брахман есть
Атман", мое высшее
Я,
от всего отрешенное, будет истинной, высшей, последней реальностью. Тогда будет существовать
только человек
и не будет Бога;
мы получаем атеистическую систему Санкья. Замечательно, что Атман (любимый термин Веданты, где он всегда тождествен с Брахманом), здесь переименовывается в
"пурушу", что по-санскритски первоначально значит
"человек", но, в смысле философского термина, обозначает сокровенное
Я.
Пуруша
— это тот же самый
"сокровенный сердца человек", который в Веданте обозначался термином —
"атман".
Мы получаем два типа индийской мистики: теософский пантеизм и
"антропософский"
атеизм. Замечательно то, что атеистическая Санкья признается
канонической
системой, т.е. обоснованной в священных книгах, в Упанишадах. Этим как бы говорится: да, тождество Брахман-Атмана может быть истолковано
так, в сторону человеческого
"имманентизма"
и атеизма.
Это та же линия мысли, какую мы встречаем у Фихте первого периода и которая возбудила вполне основательно обвинение в атеизме.
Между этими классическими и глубокими решениями колеблется реформационная популяризация буддизма,
нирвану
которого можно истолковать или как атеистическое
"потухание"
сознания, или как пантеистическое растворение в абсолютном. Будда очень мудро запретил своим ученикам исследовать этот вопрос.
Здесь следует искать источник религиозной неопределенности теософии и антропософии, относительно которых нелегко решить, пантеистичны они, или атеистичны. Здесь дело затрудняется крайним философским дилетантизмом этих школ, натаскивающих без всякого стеснения отовсюду все, что им понравится.
Мы видим теперь, что мистическое соприкосновение с Богом в индийской мистике есть нечто совершенно особое. Это не есть никак христианская любовь, соединяющая глубину сердца с глубиною Божества. Здесь нет Бога и человека, нет отношения Богочеловечества и Богосыновства, нет
любви, как гармонии противоположностей (coincidentia oppositorum), ибо нет противустоящих друг другу лиц: Отца и Сына. Здесь безразличное тождество.
Усмотрение
этого тождества не есть любовь, не есть тяготение, притяжение, устремленность — это блаженное успокоение в отрешенном
безразличии. И потому
"сердце"
в индийской мистике тоже имеет другое значение: оно означает только внутренний мир, скрытую центральность, сердцевинность атмана по отношению ко всему, но без всякой
эмоциональной, эротической, эстетической
окраски, которая неизбежна в христианском сердце, которая преображается в своем пределе не в тождество унисона, а в гармонию напряженно противустоящих и сопряженных струн.
См. также
-
Википедия:
Вышеславцев, Борис Петрович
-
Вышеславцев Б. П.,
Значение сердца в религии
-
Вышеславцев Б. П.,
Значение сердца в религии
-
Вышеславцев Б. П.,
Бессмертие, перевоплощение и воскресение
-
Вышеславцев Б. П.,
Достоевский о любви и бессмертии
-
Вышеславцев Б. П.,
Парадоксы коммунизма
-
Вышеславцев Б. П.,
Религиозно-аскетическое значение невроза
-
Вышеславцев Борис,
Интуиция и вдохновение
-
Вышеславцев Борис,
Кришнамурти
(Завершение теософии). Журнал
"Путь"
№14
|